Эксперт Московского центра Карнеги Марат Атнашев рассуждает о российской металлургии и ее будущем
Раскрыть экономический и военный потенциал железа позволила промышленная революция XVIII века. Изобретение паровой машины дало толчок технологиям производства и многократно расширило спрос на сталь в промышленности, строительстве железных дорог, вооружении. Сталь превратилась в символ экономического развития и индустриализации.
Первой стальную революцию совершила Великобритания. С 1840 по 1870 г. объем производства стали удваивался здесь каждые 10 лет. К 1870 году Великобритания производила почти 7 млн т, обгоняя США, Германию, Францию, Россию и Австро-Венгрию вместе взятых.
Затем стальной бум охватил США. С 1870 по 1913 год объем производства стали в США рос в среднем на 7% в год. К началу XX века теперь уже США обеспечивали более 50% мирового производства стали. Стальная промышленность была в этот период чем-то вроде IT- индустрии с 1970 по 2015 г. Именно в это время Эндрю Карнеги создал свой капитал, консолидировав 2/3 американской стальной промышленности и повсеместно внедряя новые технологии. В 1901 году он дальновидно продал свои стальные активы и потратил остаток жизни и большую часть капитала на общественные проекты, которые оказались более долговечными, чем стальная промышленность.
В последующие 50 лет рост замедлился, а с середины 1970-х начался затяжной спад. Бум инфраструктурного строительства остался позади. Многие производства оказались неконкурентоспособными на глобальном рынке, где появлялись новые игроки — Япония, Германия, Южная Корея. Огромные заводы превращались в компактные мини-миллы, работающие на местном металлоломе, или в ненужные руины с соответствующими последствиями для жителей металлургических городков. К 2001 году US Steel, когда-то крупнейшая компания мира, после серии реструктуризаций превратилась в скромного середняка. Вторая по величине, Bethleem Steel, обанкротилась.
Новый взлет стальная индустрия испытала в начале XXI века, когда Китай совершил рывок индустриализации и инфраструктурного развития, подобный тому, что переживали Великобритания в середине XIX века и США на рубеже XIX и XX веков. В 1980 году КНР производила всего 37 млн т. К 1999 году производство выросло до 130 млн т. При этом потребности китайской экономики росли еще быстрее, и до конца 90-х Китай оставался крупным импортером стали.
Но настоящий рывок произошел после 2000 года. За 15 лет Китай построил почти 1 млрд т новых металлургических мощностей. Снова лидер сконцентрировал более 50% мирового производства. Китайская индустриализация на какое-то время вернула к жизни одряхлевшие металлургические мощности во всем мире. Поток ренты достался всем участникам рынка, и даже самые дряхлые заводы в США и Европе 10-15 лет выглядели бодро, заставляя многих неопытных инвесторов поверить в свою жизнеспособность. Наученные 30-летней стагнацией владельцы стальных активов в Старом и Новом Свете с удовольствием продавали свои активы амбициозным коллегам из Индии, Китая, России. Вспомним шумное слияние Arcelor Mittal, зарубежные приобретения «Северстали», «Евраза», «Мечела».
С 2013 года волна инфраструктурного развития Китая идет на спад, и новых всплесков спроса, соразмерных с Китаем, на горизонте не предвидится. В 2015 году объем производства стали в Китае сократится впервые за 30 лет. Избыток мощностей в мировой стальной промышленности оценивается в 20%. В отличие от добычи нефти, где при отсутствии достаточных инвестиций производство начинает заметно снижаться уже через год-два, металлургические мощности могут оставаться работоспособными десятки лет без существенных капитальных вложений. Восстановление баланса производственных мощностей и спроса на стальном рынке может затянуться на долгие годы.
Особый путь СССР
В истории России сталелитейная отрасль сыграла не меньшую роль, чем нефтяная. В конце XIX века возросшее военное значение стали заставило правительство форсировать развитие стальной промышленности. В конце 1880-х годов были введены беспрецедентно высокие импортные пошлины на сталь. При этом внутренний рынок был быстро монополизирован синдикатами. Так, синдикат «Продамет» контролировал более 80% всего производства готовых металлических изделий. В результате удалось добиться роста производства с 2 млн т в 1890 году до 15 млн т в 1913 г. Но российская стальная промышленность, развиваясь в условиях слабой конкуренции, как внешней, так и внутренней, существенно отставала по эффективности от зарубежных лидеров.
Советский Союз с первых пятилеток сделал ставку на сталь как ключевой элемент и символ новой индустриализации. Псевдоним вождя — Сталин. Главный роман эпохи — «Как закалялась сталь». «Через четыре года здесь будет город-сад» — это о строящемся Новокузнецке, новом центре черной металлургии.
Металлургия СССР развивалась для внутренних нужд, как и в США и Великобритании. Плановая экономика СССР привела к формированию довольно причудливой конфигурации индустрии. Очень высокой оказалась концентрация производства: один вид продукции наодном заводе на всю страну. Новые города-заводы в Сибири и на севере, подальше в тылу — соответственно, далеко от своих и тем более экспортных рынков. Строительство в чистом поле позволяло проектировать колоссальные по размеру заводские площадки — протяженностью по 10 км и более. Эта растянутая инфраструктура сформирует впоследствии высокие затраты на поддержание. Стремясь к равномерному освоению ресурсной базы, СССР развивал предельно дорогую подземную добычу руды при наличии достаточных запасов для открытой добычи.
Российская металлургия сегодня
Современная черная металлургия России практически полностью унаследована от СССР. Это все еще одна из ключевых отраслей экономики, на которую приходится 20% промышленного производства (для сравнения, в США — 1%). Суммарно в производстве руды, коксующегося угля и стали занято около миллиона человек. При этом 2/3 мощностей расположены в моногородах.
В современных рыночных условиях большинство этих активов не могли бы оправдать исходные инвестиции в строительство с нуля, за исключением, может быть, нескольких удачно расположенных заводов в Новолипецке или Тагиле. Российская металлургия постепенно «доедает» старые инвестиции советского периода и не может формировать достаточный поток доходов для восстановления выбывающих мощностей. Горизонт устойчивого существования такой системы ограничен физическим износом активов.
Из оставшихся в наследство от СССР отраслей черная металлургия и угольная промышленность — самые реформированные и рыночные. Они практически полностью частные, с большим количеством участников. С момента приватизации роль государства оставалась минимальной. Под давлением конкуренции и частных собственников в отрасли была проведена впечатляющая работа по наведению порядка, выстраиванию эффективных процессов, оптимизации производственных мощностей, внедрению наиболее очевидных технологических усовершенствований. Конкурентная структура и частная собственность существенно повысили гибкость и рациональность принимаемых решений. Если представить, что наши монополисты внедрили бы треть того, что сделано в черной металлургии, мы бы увидели приличный эффект в пару процентов ВВП.
Приватизация российской стальной индустрии удачно совпала с началом китайского суперцикла. В результате радужная картина роста, которую наблюдали новые собственники в течение почти десяти лет, во многом сформировала их модель поведения. Новые амбиции подкреплялись возможностями растущего денежного потока и доступностью кредитования. Энергично наведя порядок в своих домашних активах, новые собственники с еще большей решительностью занялись поглощениями за рубежом. «Северсталь» даже пыталась проглотить огромный Arcelor, но, к счастью для себя, проиграла не менее амбициозным индусам. При этом ни одна из крупных зарубежных не оказалась успешной.
В результате из китайского суперцикла наши компании вышли не богатыми и подготовленными к затяжному спаду, а измотанными в неудачных заграничных приключениях и сильно нагруженными долгами, но довольно гибкими и выносливыми.
Три модели выживания
Сегодня производство стали — капиталоемкая индустрия с длинным циклом инвестиций и волнообразным неэластичным спросом. Заменить сталь сопоставимым по качеству и стоимости материалом в обозримой перспективе невозможно и, наверное, не очень нужно (сталь — слишком дешевый и доступный материал). Это одна из самых открытых, глобализованных отраслей. Правительства не обсуждают «металлургическую безопасность», а клиентам не важно, где произведена арматура, из которой строятся дома и мосты. Барьеры для входа практически отсутствуют. Дешевый морской фрахт превратил весь мир в один большой рынок.
Высокая капиталоемкость, жесткая открытая конкуренция, волнообразный спрос — идеальный рецепт волатильности и низкой прибыли. Здесь действует своего рода маятник: в периоды роста спроса и дефицита мощностей цены взлетают вверх, раздувая прибыли и стимулируя инвестиции, но, как только на рынке формируется избыток мощностей, конкуренция вынуждает производителей работать на уровне переменных затрат, а иногда и ниже. Последний раз такая ситуация продлилась более 30 лет.
В результате сформировалось несколько моделей выживания на этом довольно неприятном для участников рынке.
Китайская (или корейская, например Posco, Shogang и т. д.). Построить самый большой и современный завод рядом с крупнейшим портом и гигантским локальным рынком сбыта. Производить стандартную номенклатуру с самыми низкими затратами (труд, энергия, технология, сырье). Такая модель позволяет быть сверхприбыльным в периоды роста и сохранять конкурентоспособность в период спада, переключаясь на экспорт и вытесняя более дорогих игроков.
Для России эта модель практически недоступна. Внутренний рынок в два раза меньше существующих объемов производства, разговор о росте сегодня неактуален. При этом большинство заводов расположены далеко от экспортных рынков. Цена фрахта из Австралии в Китай составляет $9/т, из Бразилии — $22/т, стоимость перевалки в портах — $2-4/т. Для сравнения, железнодорожный тариф на перевозку угля и руды из Сибири до дальневосточных портов в 2014 году составлял больше $35/т, на сталь — более $100/т, перевалка в российских портах — $12-18/т. Заводы в Новокузнецке рассчитаны на производство 10 млн т/год, тогда как существующий спрос на всей территории России за Уралом — не больше 2 млн т, а до ближайших рынков 3,5 тысячи км.
Модель «дешевого производителя на экспорт» может запускаться автоматически при существенном снижении курса рубля, как это и происходит сегодня. Резко снижается стоимость производства, существенно дешевеет в долларовом выражении транспорт. Экспорт становится гораздо привлекательнее до тех пор, пока рублевая инфляция не съест создавшуюся разницу. Сохранение этого варианта при сокращении спроса в мире — плохая новость и означает только то, что в международном разделении труда у российской экономики не находится лучших вариантов. Остается производить то же самое, но продавать уже дешевле. В результате придется «менее лучше одеваться».
Кроме того, прогнозировать курс рубля — занятие неблагодарное, так как он зависит от цен на нефть и оригинальности решений политического руководства. Непредсказуемость делает этот вариант еще менее привлекательным, потому что не позволяет осмысленно адаптировать к нему производственные и логистические мощности.
Японская. Самый технологичный завод для самых требовательных клиентов. Завод Voest Alpine в Австрии работает полностью на импортном сырье, расположен в зоне с дорогой рабочей силой и высокими налогами. Однако технологическая продвинутость и устойчивые связи с клиентами позволяют удерживать конкурентоспособные продуктовые ниши (например, поставлять листовую сталь для BMW) и оставаться прибыльным даже на низком рынке.
К сожалению, эти ниши сравнительно малы в абсолютном объеме и хорошо защищены. Для преодоления технологического барьера потребуются большие инвестиции, время на освоение технологии и построение клиентских связей. А сегодня в России практически нет агентов с достаточно длинным горизонтом планирования и необходимыми ресурсами.
Американская. Компактный завод (мини-милл), занимающий локальную географическую или продуктовую нишу, куда сложно проникнуть игрокам из первых двух категорий. Барьером может стать транспортная удаленность, наличие дешевого сырья, сложная номенклатура выпускаемой продукции и механизмы сбыта, национальный или региональный протекционизм.
Для России, в случае отсутствия активного вмешательства государства, этот вариант может оказаться наиболее естественным. Он будет предполагать дальнейшее уменьшение и реструктуризацию мощностей, закрытие неэффективных производств, уход с части экспортных направлений. По сути, это не такая уж плохая перспектива — уменьшить застрявшую в XIX веке промышленность, высвободить несколько сотен тысяч экономически активного населения для более производительного труда, повысить эффективность и устойчивость оставшейся части. Но понятно, что такой сценарий будет иметь серьезные социальные последствия, которых будет жестко избегать государство.
Российский вариант
Помимо перечисленных трех есть и еще один особенный вариант — национализация. Вариант технически легко реализуемый. Сегодня суммарная капитализация всех стальных компаний кратно меньше суммы их долга, и долг этот — в основном перед государственными банками. То есть главным инвестором индустрии уже является государство. При этом акционеры не испытывают оптимизма по поводу потенциала роста своих компаний и качества защиты собственности в России, иначе они бы активно скупали сейчас долги и подешевевшие акции своих компаний. По соотношению акционерного капитала и долга половина индустрии уже напоминает зомби.
Государство не стремится возвращаться в эту проблемную зону. «Мечел» находится в предбанкротном состоянии уже больше трех лет, но банкротить компанию и принимать ответственность на себя никто не хочет. Пока акционерам удается балансировать операционные потоки без вливания капитала, статус-кво будет в целом устраивать всех. Государство считает акционеров менеджерами, нанятыми для управления проблемами. Акционеры рассматривают свои активы как сравнительно недорогие опционы: проигрыш ограничен низкой капитализацией, апсайд сохраняется в полном объеме. Если же для поддержания стабильности будут необходимы существенные финансовые вливания, единственным их источником останется государство. Тогда и акционеры, и государство могут предпочесть вариант «Трансаэро» — «Аэрофлота».
Огосударствление отрасли в долгосрочной перспективе будет иметь большую экономическую цену для российской экономики. Помимо затрат на обслуживание (списание) накопившихся долгов это будет означать сохранение неэффективных производств, снижение операционной эффективности, повышение коррупции, постепенную монополизацию.
При этом главным социальным вопросом останется судьба ряда моногородов, существование которых не имеет экономической логики на глобальном рынке вне зависимости от формы собственности. Процесс уже идет — иногда плавно, как в Воркуте, где население с 1990-го по 2015 год сократилось со 120 до 60 тысяч; иногда жестко, когда в городке как бы «внезапно» останавливается единственная шахта или завод. Ликвидация производства и выплата выходных пособий, на чем — в хорошем случае — заканчивается участие бизнеса в процессе, не решают проблему существования моногорода. Реальных программ переселения и адаптации на сегодня нет.
В результате мы имеем неплохо реформированную, рыночную отрасль практически без государственного участия. Однако начавшийся глобальный спад и специфические проблемы российской черной металлургии ставят под вопрос устойчивость ее существования в нынешней конфигурации. Высокая способность частных компаний отрасли к адаптации будет наталкиваться на неприемлемые для государства социальные последствия сокращения производств. Наиболее острым вопросом может стать судьба моногородов. При этом чрезмерная долговая нагрузка отрасли существенно снижает возможности маневра и повышает общий уровень риска в системе.